Комментарии по поводу любви в переносе ч.1 и 2. - Психоанализ - Психоанали, группанализ - Каталог статей

специфической страсти заставил Брейера бежать,

а Фрейда – предпринять глубинное рассмотрение.

Кажется, психоаналитики с честью вышли из непростой ситуации, заменив в профессиональном словаре слово «любовь» термином «эротизированный перенос»: чувство пациента, ставящее в тупик многоопытных терапевтов, было низведено таким образом до феномена почти патологического, стоящего в одном ряду с «психотической декомпенсацией» или «суицидальными наклонностями». Приходится признать, что любовь может пугать, если она внезапна, сильна, нежелательна, тем более – если ее появление мешает достижению неких намеченных целей. Заметим, что именно любви пациентки к лечащему врачу психоанализ был в определенном смысле обязан своим рождением: он оказался по сути тем ребенком, которого родила от доктора Брейера Анна О.

Подобные ситуации стали затем притчей во языцех. Вокруг возникающей в аналитическом кабинете страсти создано небывалое количество анекдотов, сплетен и даже абсурдных убеждений: доныне множество людей, отчасти под влиянием беллетристики и кинематографа, полагает, что пациенты, проходящие психотерапию, чуть ли не обязаны влюбляться в своих врачей. Между тем любой практикующий аналитик хорошо знает, что уже больше ста лет этот вид отношений в терапевтической диаде продолжает оставаться одной из наиболее сложных моральных и технических проблем. Как замечает Этель Персон (автор предисловия к сборнику эссе «Эротический и эротизированный перенос»), даже к Фрейду, впервые осветившему ее в 1915 году в работе «Заметки о любви в переносе», не пришло понимание значимости данного феномена в полной мере; то, что она осознавалась им столь медленно, свидетельствовало о мощи и угрозе, которую любовь пациента к терапевту представляла в те годы и представляет по сей день.

Эротизированный перенос был описан Фрейдом как специфическое явление, в крайних формах возникающее в работе с женщинами с «элементарной страстностью, не допускающей суррогатов» – с «детьми природы», не желающими заменять материальное психическим. Эротические чувства пациентки к аналитику-мужчине (или пациента к аналитику-женщине) могут присутствовать в «умеренных дозах» в мыслях, фантазиях, сновидениях, не особо препятствуя прогрессу. При эротизированном переносе ситуация делается радикально иной. Анализ выглядит остановившимся; пациентка (пациент) не откликается на интерпретации, превращает сессии в свидания, требует ответных чувств; не получая их, реагирует вспышками ярости или депрессивными провалами. «Вся сцена совершенно меняется, – пишет Фрейд, – как будто бы игра сменилась ворвавшейся внезапно действительностью, словно пожар, вспыхнувший во время театрального представления. … Нелегко сохранить аналитическое положение и не поддаться ошибке, решив, что лечению действительно пришел конец». По словам Фрейда, данное состояние отношений «настолько запутано и обусловлено многими причинами, так неизбежно (разрядка моя. – Д.Р.) и так трудноразрешимо, что обсуждение его уже давно является жизненно важным для аналитической техники» (Фрейд, 2003). Это замечание актуально до сих пор.

Взгляды на суть описанного феномена прошли значительную эволюцию. В 1915 году любовь в переносе рассматривалась Фрейдом в первую очередь как сопротивление возвращению вытесненного, то есть как средство избегания болезненных воспоминаний (что он и рекомендовал аналитикам демонстрировать пациенту при всякой возможности). Впоследствии многие специалисты стали склоняться к выводу, что эта проблема более сложна – по крайней мере для случаев массивного эротизированного переноса, в отличие от условно-нормальных эротических компонентов объектных отношений вообще. Впервые к ее подлинной сложности и патогенной сути явления привлек внимание Франц Александер, описавший пациентов, которые формируют глубокую зависимость от аналитика, домогаются его любви и выражают готовность отдать взамен свою (Alexander, 1950).

Лайонел Блицстен был, вероятно, первым, кто предположил связь эротизированных переносов с серьезными психопатологиями, а не просто с «природной страстностью». Апеллируя к неопубликованному труду Блицстена, Эрнест Раппапорт описал эротизированный перенос как признак тяжелого заболевания с глубоким расстройством чувства реальности: если в обычном переносе аналитик воспринимается пациентом так, «как если бы» он был его родителем, то в данном случае из восприятия исчезает всякое «как если бы». Эти пациенты, по словам Раппапорта, неспособны к разграничению прошлого и настоящего и к адекватному тестированию реальности (что проявляется, например, в убеждении, будто их любовь разделена собеседником). Пациент выражает настойчивое желание, чтобы терапевт принял на себя родительскую роль и соответствующие функции; нисколько не смущается этим и реагирует гневом, не получая искомого. Он охвачен жаждой превращения фантазии в действительность. Нанберг в данной связи высказывал сомнения в том, что подобное явление вообще может описываться термином «перенос»: речь идет не столько о проекции родительских образов в терапевта, сколько о попытках заставить терапевта реально видоизмениться до соответствия этим образам (Nunberg, 1951). С точки зрения Раппапорта, в этой ситуации аналитик сталкивается не с невротической структурой, а со случаем пограничного расстройства или амбулаторной шизофрении (Rappaport, 1956).

Помимо Блицстена и Раппапорта, другие специалисты также нередко приходили к заключению об эротизированном переносе как симптоме серьезной психопатологии. Блум описал его как крайнее иррациональное и эго-синтонное выражение эротического переноса при нарушении связи с реальностью – первичном или представляющем результат регрессивных деформаций. В концепции Блума предрасположенность к аномальной эротизации отношений есть следствие искаженного функционирования эго, реального опыта совращений в детстве и глубоких нарциссических и доэдипальных патологий с эдипальным «фасадом» (Blum, 1973). Горацио Этченгоуен отмечал, что любовный перенос часто является компонентом психотических, перверсных и психопатических форм коммуникаций (Etchengoyen, 1991). Хэммет ввел для подобных явлений понятие «делюзивного переноса», представляющего серьезную аномалию в аналитических отношениях (цит. по: Сандлер, Дэр, Холдер, 1993). Следует добавить, что со времени написания «Заметок о любви в переносе» психоаналитики разделились в понимании эротизированного переноса на два лагеря. Одни стали полагать вслед за Фрейдом, что он неизбежен во взаимодействии с определенными пациентами как производная их патологии, вне зависимости от личности и стиля работы терапевта. Другие, например, сторонники интерсубъективного подхода, склоняются к точке зрения, согласно которой аналитик всегда вносит свою лепту в состояние и поведение пациента; развитие у последнего делюзивных реакций есть свидетельство того, что в терапии что-то происходит не так (Столороу, Брандшафт, Атвуд, 1999)

Кроме вопроса о природе любви в переносе, актуальным (и, возможно, наиболее актуальным) остается вопрос: преодолимо ли препятствие, воздвигаемое этим явлением перед терапией? Фрейд высказывался по данному поводу относительно оптимистично, пожалуй, за исключением случаев «элементарно страстных» пациенток, которым доступна лишь «логика супа и аргументы жаркого». Помимо трех возможных исходов влюбленности пациентки в аналитика – законного брака, незаконной любовной связи и прерванного лечения, – он называл четвертый, сугубо профессиональный: достижение понимания того, что любовь, о которой идет речь, инициирована терапевтической ситуацией и не направлена на аналитика как реальную личность, но представляет собой лишь продукт возрождения инфантильных желаний и фантазий. По мнению Фрейда, это – неизбежность, которая должна быть проанализирована и таким образом преодолена (Фрейд, 2003).

Вопрос об «элементарно страстных» пациентках, однако, оставлен открытым. Едва ли уместно распространение фрейдовского оптимизма на ситуацию массивного эротизированного переноса, в которой пациент обесценивает и отвергает любые попытки анализа его чувств. Раппапорт утверждал, что сопротивление в ней столь интенсивно и всеобъемлюще, что часто единственным выходом из нее становится передача пациента, даже против его воли, другому терапевту – хотя в той же работе он указывал, что подобный шаг неизбежно реактивирует деформирующие детские травмы (Rappaport, 1956). Также Ральф Гринсон замечал, что классическая форма анализа в таких случаях неприменима, поскольку эротизированный перенос проистекает из импульсов ненависти и тенденций к деструктивному отреагированию, разрушающих лечение (Гринсон, 1994). Возможно, аналитику, имеющему дело с любовью в переносе в наши дни, позволит избежать деморализации то соображение, что психоанализ Фрейда и его прямых последователей исключал из опыта психотические патологии и реакции, с которыми успешно работают более современные, не-интерпретативные модификации. Так, Блум при всем своем скептицизме в отношении перспектив работы с эротизированным переносом констатировал, что сам по себе факт его развития не обязательно обрекает терапию на провал (Blum, 1973).

Пациентка обратилась ко мне осенью, и это было не просто время года: это была ее личная осень, осень ее жизни, хотя ей не исполнилось еще и тридцати. Пять лет тому назад она приехала в Петербург издалека, оставив на родине мать и отца; жила с мужем и ребенком, но не была счастлива. Все осталось позади, и за осенью следовала только зима. Была бездонная тоска по лету, по детству, по родительской семье – по всему, без чего она чувствовала себя опустевшей навсегда. Петербургская осень была полна холодом, болезнью, равнодушными и слепыми взглядами прохожих. Она не понимала, в поисках чего стала изменять мужу, бросаясь в не очень разборчивые сексуальные связи. Всякий раз она выносила из них лишь усугублявшее депрессию чувство вины.

Уже через месяц после начала встреч с пациенткой я понимал, что за рамками наших отношений мир для нее перестал существовать. Она говорила об этом открыто, сообщая, что эмоционально никого, кроме меня, у нее нет; что она едва доживает от сессии до сессии; что, только видя меня, она способна жить, и что ее поддерживает полубезумная надежда на то, что, когда терапия закончится, мы сможем навсегда остаться вместе. Не встречая с моей стороны подтверждения этим фантазиям, она замыкалась в себе, плакала, отказывалась говорить. Я переживал в ответ множество эмоций, от жалости до раздражения; испытывал желание согреть ее и желание грубо встряхнуть, чтобы вернуть к жизни, или оттолкнуть, чтобы не заразиться ее безысходностью. Интерпретации, которые я пробовал давать ее стилю взаимодействия, звучали как контратаки или как попытки отгородиться от ее чувств (а может быть, и от своих) стеной интеллекта. Так продолжалось, пока я не смог взглянуть на свое поведение со стороны и задаться вопросом: почему я хочу лишить ее права быть здесь такой, какая она есть?

Теперь мы подходим к одному из главных в связи с означенной проблемой вопросов, поставленному Фрейдом: существует ли разница между эротизированным переносом (разница, которую психоаналитики попытались подчеркнуть самим фактом введения этого термина) и любовным чувством как таковым? Как ни странно, но, кажется, психоанализ всегда уделял незначительное внимание обычной любви: за исключением Балинта и еще нескольких исследователей, его теоретики предпочитали рассматривать главным образом метаморфозы сексуального влечения и патологии любовных отношений. Немногое было сказано и о том, что как будто бы зрелая, то есть не испытавшая смещения по цели или объекту любовь сама по себе способна обрести характер патологии, если она безраздельно захватывает человека, парализуя его жизненную активность и созидательность. Более широко этот вопрос может быть сформулирован так: справедливо ли вообще рассмотрение переноса как некоей антитезы реальности? Насколько корректно предположение аналитика, что чувство, о котором ему сообщает или которое отыгрывает пациент, есть лишь «слепок» с конфигураций инфантильного опыта и не адресовано ему как личности? Уместно вспомнить о противоречии в понимании переноса самим Фрейдом: с одной стороны, этот феномен описывался им как артефакт ситуации психоаналитического лечения, с другой же – как неотъемлемый компонент восприятия субъектом других людей.

Очевидно, что вопрос о разделении любви в переносе и любви как таковой был для Фрейда принципиален, поскольку он оказывался по сути вопросом о критериях дифференциации реальности (читай – нормы) и иллюзии (патологии). На протяжении значительной доли текста «Заметок…» Фрейд как будто борется сам с собой, подбирая аргументы в пользу сугубо специфического характера любовного чувства в аналитической ситуации и опуская руки перед собственными же контраргументами. С точки зрения Роя Шафера этот внутренний конфликт вполне объясним: создатель психоанализа понимал, что признание подлинности любви в переносе отчасти компрометирует его базовый тезис об определении настоящего прошлым (Шафер, 2003). Фрейд утверждает, что любовь в переносе в большей степени, чем обычная любовь, управляется навязчивым повторением; что ее нельзя назвать настоящей, так как она представляет лишь воспроизведение прежних инфантильных реакций; что она усилена сопротивлением, используется в целях сопротивления и не склонна принимать во внимание реальность*. Но, с другой стороны, каждая влюбленность воспроизводит некие инфантильные образцы; именно то, что придает ей навязчивый и даже патологический характер, является инфантильно обусловленным. Реальность также частично игнорируется во всякой влюбленности, поскольку ее фундаментом служит идеализация объекта и отрицание его несовершенств. Иррациональность этого чувства особо ярко иллюстрируется феноменом «любви с первого взгляда». В итоге Фрейд оказывается вынужден признать, что нет веских оснований оспаривать характер подлинности любви, возникающей у пациентки в аналитическом кабинете (Фрейд, 2003). Следует ли тогда констатировать, что и любовь, овладевающая человеком в обыденной жизни – патология, каковой ее видели применительно к аналитической ситуации Блицстен и Раппапорт? Нет другого ответа: она – одновременно и патология, и норма, или: это норма, которая становится патологией, когда парализует способность жить.

Моя «пациентка из осени» сказала однажды: «Мы с вами существуем вместе. Без вас я не целая, я – только часть. Я остаюсь оболочкой, пока вы меня не наполните. Может быть, это должно произойти в сексе. Может быть, я должна узнать вас, знать о вас все, насытиться вашими вкусами, пристрастиями, взглядами на жизнь. Я говорила раньше, что будто потеряла себя когда-то. Но это не так: я себя и не находила. Это сделали вы; вы нашли меня и подобрали, и я ненавижу вас за то, что не могу без вас».

Пора вспомнить, что истоки любовного чувства принадлежат самым ранним коммуникациям матери и ребенка; или даже, как полагал Балинт, до-родовой, внутриутробной либидинозной связи плода с окружающей средой. Известно, что главным объектом фрейдовских исследований детского развития была стадия эдипова комплекса, то есть триадных отношений; известно и то, что в силу поглощенности проблемами отцовского переноса Фрейд практически игнорировал роль переноса материнского. Наблюдения Блицстена и Раппапорта в области эротизированного переноса сместили фокус внимания с переноса фаллически-эдипального и гетеросексуального (о котором вел речь Фрейд) на оральные отношения, имплицитно присутствующие в качестве главной динамической силы у пациенток, влюбляющихся во врача. Раппапорт описывает происходящее как пробуждение глубочайшей оральной привязанности к кормящей груди при нарушении чувства реальности и угасании иллюзий (Rappaport, 1956). Хэммет характеризует феномен «делюзивного переноса» как искаженное, но отчетливое повторение очень ранних взаимодействий младенца и матери в некоторых аспектах (цит. по: Сандлер, Дэр, Холдер, 1993). Такэо Дой объясняет движущую силу эротизированного переноса с помощью японского понятия «амэ»: то, что испытывает младенец, ищущий мать. Чувство амэ невербализуемо и должно признаваться и принимать таковым. При фрустрации оно способно превращаться в желание и участвовать в рождении таких эмоций, как влюбленность, зависть, ревность и т.д. Заметим, что Дой отводит амэ роль важнейшего компонента любых межличностных отношений (Дой, 2003).

Приведенный выше фрагмент монолога пациентки может служить иллюстрацией к тезису, сформулированному мною в статье «О природе эротического переноса» и созвучному мыслям упомянутых авторов. Патологическая любовь, подчиняющая субъекта в аналитическом кабинете или за его пределами, подразумевает потребность, обусловленную дефицитарностью. Дефицит Я, болезненная нехватка того, что жизненно необходимо – один из факторов, способствующих активизации любовного чувства вообще (вспомним платоновских андрогинов); однако любовь патологическая, в отличие от нормальной, всецело или почти всецело диктуется потребностью компенсации. По сути, речь идет не о зрелом (эдипальном, гетеросексуальном, альтруистичном) влечении, но о желании симбиотического слияния и поглощения (поглощенности) объекта (объектом). Так, в приведенном примере пациентка сообщает о возможности автономного существования лишь при условии заполнения ее Я моим, что тождественно ее растворению в моем собственном Я (Rojdestvenski, 1998).

Для множества разновидностей подобной ситуации можно, на мой взгляд, выделить одну общую характеристику ранних коммуникаций: недостаток материнского присутствия. Именно этот вакуум, отчасти компенсируемый в зрелости разного рода суррогатами, «обнажается» в интерсубъективной регрессии. Если объект отвечает взаимностью, отношения с ним начинают напоминать взаимопроникающее слияние, в котором перманентно присутствует угроза поглощения и которое сопровождается эмоциональным обеднением мира за рамками симбиоза. Если нет – любовь разрушает Я субъекта. Показательно, что в мировой литературе нелегко найти описание страстной и всепоглощающей любви, в итоге которой героев ожидало бы спокойное счастье. Реалистично настроенные авторы либо предпочитали убивать их, либо, позволив им наконец соединиться, деликатно завершали на этом пьесу или роман.

* Попытки Фрейда доказать (самому себе?), что эротизированный перенос, не считающийся с реальностью, есть артефакт психоаналитической ситуации для пациенток с определенным складом души, логически были связаны с представлением об аналитике как идеальном «зеркале», не привносящем собственную личность в лечебное взаимодействие. Со времен появления трудов Ференци и Балинта мы знаем об иллюзорности этого представления. Любым своим проявлением, в том числе молчанием, нейтральностью и пассивностью, аналитик участвует в конфликтах пациента и всегда реален для него.