Д.С. Рождественский

Комментарии по поводу любви в переносе

3.

И, наконец, последний вопрос: существует ли перспектива восполнения дефицитарности? Стоит ли питать надежду на успех терапии в условиях эротизации переноса и не спешить с передачей пациента другому аналитику; если да, то какими принципами руководствоваться при выстраивании отношений? Клинический опыт позволяет мне представить читателю модель обращения с любовью в аналитической ситуации, основанную на концепции переноса, которую ранее я изложил в статье «В поисках потерянного объекта» (Рождественский, 2005). Эта модель, на мой взгляд, оправдала себя по крайней мере в трех анализах и, возможно, будет апробирована и подтверждена (либо опровергнута) кем-то из моих коллег.

Прежде всего замечу, что я намеренно оставляю для себя открытым вопрос: неизбежно ли возникновение эротизированного переноса для определенной категории пациентов, как предполагал Фрейд, или он всегда должен рассматриваться как производная интерсубъективности. Эта дилемма искусственна в том же смысле, в каком она была бы искусственной применительно к любви в обычной жизни. Поэтому ответ не представляется мне принципиально значимым. Терапевт на практике имеет дело не с пациентом, но со своим взаимодействием с ним: два субъекта прекращают индивидуальное существование и формируют коммуникативную целостность, которую и надлежит сделать лечебным средством. Правы ли психоаналитики, видящие в любовном чувстве собеседника одну лишь манифестацию доэдипальной патологии и угрозу терапии? Действительно ли любовь в переносе представляет дорогу в никуда?

Вновь вспомним, что для Фрейда эротический и эротизированный перенос был инструментом прежде всего сопротивления, а не коммуникации, хотя любовь и признавалась им в качестве движущей силы анализа и целительного фактора. Здоровый человек обладает способностью любить; в терапии же любовь парадоксальным образом превращается в «делюзивную реакцию» и становится препятствием излечению, поскольку тот вид отношений, в котором пациент выражает потребность, разрушает рабочий альянс. Но ведь и в обыденной жизни она, предельно сближая двоих, ограничивает им диапазон возможных форм взаимодействия; одновременно и исцеляет человека, и затрудняет ему безмятежное существование. Как замечает Шафер, не исключено, что позиция Фрейда была проявлением враждебного влюбленности контрпереноса: Фрейд не смог увидеть в любовном отыгрывании элемент сотрудничества, например, в виде сообщения аналитику чего-то значимого о себе (Шафер, 2003).

Своего рода антитезу фрейдовскому подходу представляют рекомендации таких авторов, как Винникотт, Хан, Литтл и др.: не препятствовать развитию у пациента инфантильно-зависимого поведения и неминуемо связанного с ним чувства напряженности. Эти исследователи указывали, что лишь данным путем, с помощью корректирующего переживания, можно исправить последствия травм, вызванных отсутствием или недостатком ранней материнской заботы. Их точка зрения мне близка. Я абсолютно соглашаюсь с выводом Фрейда, что любовь в переносе – любовь подлинная; я разделяю его тезис, согласно которому равно бессмысленно, а иногда и опасно, требовать от пациента подавления влечения и создавать видимость взаимности ради установления «терапевтического союза», и принимаю рекомендацию сохранять его потребность и тоску как силу, побуждающую к изменениям, и не допускать ложного успокоения. Однако насколько реалистична постулируемая Фрейдом цель «достижения понимания» инфантильного характера чувств; тем более – оправдывает ли она себя в ситуации массивного эротизированного переноса, если он всецело принадлежит области довербального опыта, и лишь отдельные его более поздние дериваты, по-видимому, могут быть осмыслены и трансформированы в слова?

Нам ничего не остается ради сохранения аналитической ситуации, кроме спокойного принятия любви (задача, которая с учетом контрпереноса может быть весьма непроста). Общий принцип взаимодействия в поле эротизированного переноса, ведущий, согласно моему наблюдению, к благоприятным результатам, состоит в том, чтобы не делать с чувством пациента ничего – кроме создания условий для его естественного развития и свободного выражения. В обыденной жизни человек, как правило, лишен подобного опыта, поскольку сильная любовь встречает либо ответное влечение, либо отталкивание – столь же интенсивное, сколь интенсивна она сама.

«Ничего не делать» с переносом не означает игнорировать его: напротив, игнорирование есть мощное действие. С другой стороны, интерпретация чувств может означать для пациента их обесценивание или отвержение: здесь мы встречаемся с описанной сторонниками интерсубъективного подхода ситуацией, в которой аналитик, интерпретирующий выражение архаических неудовлетворенных потребностей исключительно как манифестацию патологии, закономерно создает у собеседника ощущение непонятости и отвергнутости и замыкает круг обоюдного преследования. То, что для стоящего на «правильной» позиции аналитика есть перенос, для пациента – подлинная любовь. Установку терапевта он воспринимает как защитную, что во многих случаях соответствует действительности. Кроме того, как замечает Шафер, интерпретации и объяснения в этой ситуации нередко подливают масла в огонь, так как для пациента они звучат как частичные подтверждения его переносных фантазий (Шафер, 2003). Я предполагаю, что с данными обстоятельствами связана большая часть неудач, которые постигают терапевтов с влюбляющимися в них пациентами.

В отношении любовного чувства позиция «врача» и «исследователя» представляется мне пагубной или по меньшей мере неконструктивной. Во-первых, любовь нельзя вылечить, как невротический симптом; во-вторых, она не поддается рациональному исследованию, результаты которого могут быть выражены языковыми средствами без грубых искажений смысла. Мы имеем дело с явлением из того ряда, для которого Байон ввел понятие «неперевариваемых фактов» или «бета-элементов», подходящих лишь для проективных идентификаций и не трансформируемых посредством мышления. Поэтому слова и, в частности, интерпретации в эротизированном коммуникативном пространстве теряют смысл. Однако дело даже не в интерпретациях, а в позиции, с которой они звучат. Самой серьезной ошибкой терапевта становится восприятие любви пациента как «нереальной» и «относящейся к фигурам из инфантильного прошлого»: эта любовь истинна, несмотря на инфантильную природу вызвавших ее сил, и она адресована именно терапевту – здесь и сейчас, в точке пересечения прошлого и настоящего. Хотя Фрейд и советовал относиться к этому чувству как к артефакту, который должен быть в итоге сведен к первичным истокам, но он же, согласно замечанию Шафера, утверждал (о чем нельзя забывать) три фундаментальные непрерывности: между инфантильностью и зрелостью, между нормальным и невротическим, между психоанализом и реальной жизнью. Таковы причины, по которым единственной конструктивной позицией мне видится спокойное принятие любви.

Какие перспективы подобная позиция открывает перед терапией? В упоминавшейся выше работе о «потерянном объекте» я выражал точку зрения, согласно которой перенос сам по себе наделен терапевтичностью: искусство обращения с ним состоит в вычленении и нейтрализации его патогенных составляющих. Другими словами, вместо того, чтобы пробовать что-то сделать с эротизированным переносом, имеет смысл позволить самому переносу сделать или сотворить нечто. Атмосфера принятия становится той плодородной почвой, из которой это нечто способно произрасти. Ее созданию и сохранению помогает соблюдение аналитиком трех основных принципов: 1 – предоставить пациенту возможность отыгрывания; 2 – стать контейнером для его проективных идентификаций; 3 – не исключать из взаимодействия контрперенос.

Отыгрывание рассматривалось Фрейдом как антитеза воспоминанию, то есть как принципиально иной (нежелательный) способ возврата прошлого. На мой взгляд, данная дихотомия оправдывает себя для эдиповой ситуации, но не для более ранних, где «действие» и «говорение» еще не претерпели дифференциации. Не случайно Дэниэл Стерн задавался вопросом: жест, интонация, взгляд, наполненный любовью – справедливо ли видеть в этих проявлениях пациента отыгрывание, которое должно быть трансформировано в речь? Как все, что лежит за рамками вербального диалога, это – отыгрывание, но в приемлемом диапазоне: бессознательные моторные выражения душевных состояний. Неясно, писал Стерн, существует ли теоретическая граница между переносом и отыгрыванием любви в переносе. Совершение действия нередко оказывается самой прямой тропой к воспоминанию. Аналитическая ситуация не должна препятствовать разыгрыванию подобных паттернов, даже если это выглядит как противоположность техническим рекомендациям Фрейда (Стерн, 2003).

Столь же важно непрерывное сохранение контакта с собственным контрпереносом (который, как полагал Фрейд, следует исключить из анализа). Контрперенос в работе с пациентами, эротизирующими коммуникацию, способен стать источником величайших трудностей, но и незаменимым инструментом понимания и контроля происходящего в невербальном диалоге; терапевт, исключающий его из взаимодействия, уподобляется летчику, пилотирующему самолет вслепую, по приборам, или хирургу, глядящему в ходе операции не в разрез, а в анатомический атлас. Контрперенос может пугать, рождать сомнения в собственном профессионализме или желание рассматривать его исключительно как продует проективных идентификаций. Однако, например, как замечает Дой, понимание любви в переносе через амэ делает ее менее искушающей и угрожающей для аналитика. Данное понимание открывает возможность привнесения в терапию реальной жизни – чего не смог сделать Фрейд, которому как европейцу было недоступно понятие амэ (Дой, 2003). Наконец, сохранение контакта с контрпереносом поддерживает способность к контейнированию – интернализации переживаний и фантазий пациента, являющихся производными субъективно невыносимого опыта (Байон, 2000). В таком взаимодействии, по словам Стерна, «открываются внутренние миры… которые однажды приведут к возможности подумать или сказать: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю», или: «Я чувствую, что ты чувствуешь, что я чувствую», – то есть тот путь, который выбирают и которым снова идут влюбленные в своем взаимном процессе открытия» (Стерн, 2003).

Последняя рекомендация, которую я мог бы дать терапевтам, встретившимся с любовью в переносе, вероятно, покажется кому-то сомнительной, но без следования ей соблюдение названных принципов будет весьма затруднено. Она состоит в том, чтобы оставить какие бы то ни было попытки заключить пациента в рамки определенной теории или работать с ним в определенной технике, и вести обыкновенную беседу с человеком, приняв его таким, какой он есть. Эта чисто человеческая позиция подразумевает отказ от строгого следования правилам пассивности, абстиненции, отзеркаливания: гораздо более терапевтичны в данной ситуации искренность и открытость. Коротко говоря, для достижения успеха аналитику лучше «снять белый халат» и быть собой. Известно, что Карл-Густав Юнг давал ученикам совет по поводу толкования сновидений: узнать о сновидениях все, что можно, и забыть все узнанное, приступая к исследованию конкретного сна. Этот совет мудр не только в отношении сновидений. Когда достаточное количество теоретических знаний и опыта интегрировано в профессионализме терапевта, перебирать их в памяти не надо: они сами найдут свое место в том, как он поддерживает диалог.

Моя пациентка долгое время пребывала в ощущении, характерном для младенчества: если реальность не подтверждала ее фантазий о том, что я нуждаюсь в ней так же, как она во мне, она чувствовала себя отвергаемой. В то же время она испытывала колоссальную потребность в моей реальности: лишь утолив ее, она могла не позволить мне трансформироваться в своем восприятии в патогенный, отвергающий объект. Однажды она спросила: «Скажите ясно, что вы на самом деле испытываете ко мне?» – «Очень многое, – ответил я. – Есть теплое чувство, желание вас поддержать и показать, что в осени есть нечто помимо холода. Иногда я злюсь на вас, особенно когда ощущаю себя неспособным немедленно исполнить ваше требование счастья. Но у меня нет желания ни прижать вас к себе, ни оттолкнуть: и то, и другое значило бы не оставить вам возможности жить». Пациентка заплакала. На очередную сессию она не пришла; не пришла и на следующую. Она появилась через неделю и сказала: «Я не знаю, что это было». Я сказал в ответ: «Самое главное, что это было».

Данный фрагмент иллюстрирует динамику происходящего в рамках предлагаемой модели. Восприятие терапевта пациентом проходит в интерсубъективном развитии три стадии, для которых я предлагаю названия: 1 – использование; 2 – разочарование; 3 – отделение. Эволюция диалога на этих стадиях может быть приблизительно описана в терминах Винникотта как переход от интеграции через персонализацию к объектным отношениям – переход, сопровождаемый изменением характера зависимости. Если коротко раскрыть понятие «использования» формулой «мы созданы друг для друга», тогда «разочарование» подразумевает формулу «он (она) создан (создана) не для меня» и, наконец, «отделение» – «я создана (создан) не для него (нее)».

Переход от использования к разочарованию обыкновенно становится кризисным моментом терапии, поскольку в этот период у пациента достигает кульминации переживание отвергнутости, а у аналитика – ощущение безысходности процесса. Как замечала Ханна Сегал, проективная идентификация обращает контрперенос в особо важную часть анализа и воздействует на пациентов, бывших мишенями массивных родительских проекций, рождая у аналитика чувство беспомощности (Segal, 1977). На мой взгляд, именно с данным этапом связана большая часть разрывов терапевтических отношений и представление об эротизированном переносе как неодолимом препятствии для работы. Этот кризис, разрешение которого отчасти иллюстрирует вышеприведенный фрагмент, во многом напоминает ступень в развитии ребенка, названную Маргарет Малер «психологическим рождением»: неизбежное переживание одиночества, помогающее адаптироваться к реальности. Называя вторую стадию разочарованием, я имею в виду отказ от фантазий и принятие реальности терапевта как объекта, существующего отдельно от пациента и не только для него.

Если кризис удается преодолеть, на стадии отделения пациент интернализует взаимодействие и достигает частичной компенсации дефицита. Нормальный процесс отделения подразумевает, что яростная потребность в ответном чувстве, в слиянии, превращается в печаль утраты. Можно сказать, что любовь к аналитику при этом отчасти трансформируется у пациента в любовь к себе. Его депрессия становится грустью. Любовь не исчезает, однако обретает характер чувства, скорее обогащающего личность, чем уничтожающего ее.

Последние мои встречи с пациенткой пришлись на сентябрь и октябрь на четвертом году терапии. Она рассказывала о летнем отпуске, который провела в Черногории. «Странно, – сказала она в заключение, – люди, побывав там, где им было хорошо, умеют брать это хорошее с собой. Для меня это всегда было страданием; прежде, расставаясь с чем-то, я только теряла». – «А сейчас?» – спросил я. Она достала из сумочки несколько красивых камней и сказала: «Я хочу один из них подарить вам. Я хорошо вспоминаю это лето. Мне было жаль, что там не было вас, и немного грустно, что нам с вами не поехать куда-нибудь вместе. Но я уже все равно буду чувствовать как бы ваше присутствие рядом, а этот сердолик – вам, чтобы вы чувствовали мое». Когда мы прощались в последний раз, я спросил: «Какая осень в Петербурге?» Она ответила: «Петербург вообще очень осенний город».

Литература.

1.      У. Байон. Нападения на связи. – Антология современного психоанализа. Т. 1. М.: Институт психологии РАН, 2000. С. 261-272.

2.      Р. Гринсон. Техника и практика психоанализа. Воронеж: НПО «МОДЭК», 1994.

3.      Т. Дой. Амэ и любовь в переносе. – Эротический и эротизированный перенос. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2003. С. 272-282.

4.      Д.С. Рождественский. Перенос: в поисках потерянного объекта. – Психоаналитический вестник, № 14. М.: РПО, 2005. С. 43-70.

5.      Дж. Сандлер, К. Дэр, А. Холдер. Пациент и психоаналитик: основы психоаналитического процесса. Воронеж: НПО «МОДЭК», 1993.

6.      Д. Стерн. Действие в сравнении с воспоминанием в любви в переносе и в инфантильной любви. – Эротический и эротизированный перенос. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2003. С. 283-307.

7.      Р. Столороу, Б. Брандшафт, Дж. Атвуд. Клинический психоанализ: интерсубъективный подход. – М.: Когито-Центр, 1999.

8.      З. Фрейд. Заметки о любви в переносе. – Эротический и эротизированный перенос. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2003. С. 31-48.

9.      Р. Шафер. Пять прочтений работы Фрейда «Заметки о любви в переносе». – Эротический и эротизированный перенос. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2003. С. 118-154.

10.  F. Alexander. Analysis of the therapeutic factors in psychoanalytic treatment. – Psychoanal. Quart., 19, 1950, pp. 482-500.

11.  H.P. Blum. The concept of erotized transference. – J. Amer. Psychoanal. Ass., 21, 1973, pp. 61-76.

12.  R.H. Etchengoyen. The fundamentals of psychoanalytic technique. London: Karnac, 1991.

13.  H. Nunberg. Transference and reality. – Int. J. Psychoanal., 32, 1951, pp. 1-9.

14.  E. Rapparort. The management of an erotized transference. – Psychoanal. Quart., 25, 1956, pp. 515-529.

15.  D. Rojdestvenski. De la nature du transfert erotise. – Melancolie. Psychiatric Francaise. Vol. XXIX, 2/1998. P. 201-203.

16.  H. Segal. Countertransference. – Int. J. Psychoanal. Psychotherapy, 6, 1977, pp. 31-37.